Анджела Картер "Кровавая комната". Книга хоррорных сказок. То есть, не в смысле, что очень страшных - в конце концов, к сказкам все привыкли с детства, и в упор не замечают в них никаких ужасов, а просто, как если бы сказки взялись рассказывать в этом стиле - Синяя Борода, Красная Шапочка, Спящая Красавица, Аленький цветочек...
А вы вообще замечали, как красиво бывает в ужастиках? Все эти заброшенные кладбища, разрушенные замки, заросшие колючками, дремучие колдовские леса, звери с горящими глазами? Ну ведь правда здорово! вот и здесь можно спокойно продвигаться шаг за шагом, внимательно рассмотреть кладку стен, геральдические узоры, дикие розы... пока в заколдованном замке ожидает чудовище. Можно и на чудовище посмотреть, но торопиться некуда. Чудовище тоже никуда не торопится. И в самом деле, сказки существуют уже тысячи лет, и просуществуют еще столько же, все равно ничего не изменится. Рано или поздно красавица встретится с чудовищем.
А знаете, что нужно сделать, чтобы навсегда остаться в сказке? Надо полюбить чудовище! Кто сказал - Прекрасный Принц? Здесь нет никаких Прекрасных Принцев. Есть только чудовища. Но нет причин отчаиваться. Все зависит только от вас, если вам действительно это нужно, то чудовище вполне может стать и Прекрасным Принцем... А может превратить вас в свое подобие, и будет вполне гармоничная пара. Просто разным красавицам нравятся разные сказки.
Ну конечно, если вас пугают сказки, если вас тошнит от здешних чудес, если вам здесь не нужно совсем ничего - ни довольно свежую ногу трупа, ни супа из поганок, ни драгоценных камней, ни зачарованных замков, ни даже цветов из одичавшего сада... Что же, тогда уходите обратно в свою практичную, рациональную, повседневную реальность. Разумеется, для этого нужно сначала убить чудовище. Все очень просто.
В общем, как вы уже поняли, книга для тех, кто любит ужастики и красивые картинки.

читать дальше
«Позади катафалка во тьме поблескивало что-то перламутрово-белое; едва мои глаза привыкли к густеющему мраку, я наконец разглядела – о ужас! – это был череп. Да, череп, настолько выскобленный и отполированный, что с трудом верилось, будто эту голую кость когда-то облекала роскошная, полная жизни плоть. Череп был подвешен на растянутых невидимых нитях так, что казалось, будто он бесплотно парит в неподвижном густом воздухе, в венке из белых роз и кружевной вуали, как образ последней маркизовой невесты.
И все же череп оставался по-прежнему прекрасен, в его прозрачных чертах так настойчиво угадывалось лицо, которое он когда-то носил, что я узнала ее тотчас же: это была вечерняя звезда, идущая по краю ночи. Один неверный шаг, моя дорогая бедная девочка, и ты присоединишься к роковой веренице своих сестер, которые раньше были его женами; один неверный шаг, и ты упадешь в объятия темной бездны.»

«Вернувшись с позднего ужина после театра, она сняла перед зеркалом серьги: Красавица. Она с удовлетворением улыбнулась самой себе. На исходе юности она научилась быть избалованным ребенком, а ее жемчужная кожа стала немного припухлой от переполнявшей ее жизни и комплиментов. Под воздействием каких-то внутренних сил начали меняться очертания губ – эти признаки личности, а ее доброта и серьезность порой обращались некоторой капризностью, когда что-то выходило не совсем так, как ей хотелось. Нельзя сказать, что ее свежее личико начало увядать, но в те дни она слишком часто улыбалась своему отражению в зеркалах, и лицо, которое улыбалось ей в ответ, было уже не совсем то, которое она видела в агатовых глазах Чудовища. Вместо красоты ее лицо начало приобретать налет неотразимой красивости, который характерен для избалованных, изящных и дорогих кошечек.»

«За дверью буфета стук и щелканье; дверь отворяется, и из буфета выкатывается субретка с гладкими завитками каштановых локонов, розовыми щечками, вращающимися голубыми глазами; я не сразу узнаю ее в этой маленькой шапочке, белых носочках, шуршащих нижних юбках. В одной руке у нее зеркальце, в другой – пудреница, а вместо сердца вставлена музыкальная шкатулка; субретка со звоном подкатывается ко мне на своих маленьких колесиках.
- В этом доме нет ничего живого, - сказал лакей.
Моя служанка остановилась, поклонилась; из небольшой прорези в ее корсаже торчала ручка ключа. Это чудо-машина, самый тонкий в мире механизм, замысловатая система веревочек и блоков.
- Мы отказались от слуг, - сказал лакей. – Вместо этого, ради пользы и удовольствия мы окружили себя их подобиями и нашли это не менее удобным, чем прочие любезные господа.»

«Я самец, господа, настоящий рыжий самец и горжусь этим. Горжусь своей великолепной, ослепительно белой манишкой, которая замечательно гармонирует с мандариново-оранжевой мозаикой (о, в какие огненные цвета раскрашена моя шкура!); горжусь своими по-военному роскошными усами, но еще более – своим чарующим взглядом, способным околдовывать птичек; горжусь – и даже, как говорят некоторые, чрезмерно – своим мягким напевным голоском. Стоит мне при виде луны над Бергамо затянуть какую-нибудь импровизированную песню, и все окна на площади открываются настежь. И если этим беднягам музыкантам, этому жалкому сборищу оборванцев, обивающих пороги в захолустье, бросают в награду лишь горсть мелких монет, когда они кое-как разбираются по инструментам и начинают выводить хриплые рулады своими нестройными голосами, то насколько щедрее граждане осыпают наградами меня, выливая на меня ушаты свежайшей воды, кидая едва подгнившие овощи, а иногда даже тапочки, туфли и сапоги.
Вы видите на мне эти прекрасные, высокие, блестящие кожаные сапоги? Этот подарок сделал мне молодой офицер кавалерии, бросив сначала один; а потом, когда я, исполненный самых возвышенных чувств, возблагодарил его за щедрость новой руладой – и хоп! – я едва успел увернуться, как вслед тому полетел и второй. Их высокие каблуки щелкают как кастаньеты, когда кот совершает прогулку по мостовым, ведь песня моя напоминает фламенко, что-то испанское есть в каждом представителе кошачьего рода, хотя сам кот элегантно смягчает свой мужественный и крепкий родной бергамский диалект французским, ведь это единственный язык, на котором можно мурлыкать.
В мгновение ока я натягиваю новые сапоги на свои беленькие носочки, которые украшают кончики моих задних лапок. А молодой человек, с любопытством наблюдающий в лунном свете за тем, какое применение я нашел его обувке, кричит мне:
- Эй, кот! Котик! Поднимайся на мой балкон.
Прямо в ночной рубашке он высовывается из окна и протягивает мне руку, а я быстро взбираюсь на фасад.
- А ты поразительно способный кот, - сказал молодой человек, когда я добрался до его подоконника.
Я учтиво преклонил перед ним колено, отставив зад, и задрав хвост повыше, опустил голову, чтобы ему было легче дружеской рукой пощекотать мне под подбородком; и конечно же, невольно одарил его своей природной, обычной улыбкой.
Ибо у всех без исключения котов – начиная от жалких обитателей трущоб и кончая самой гордой и белоснежной кошечкой – у каждого из нас есть своя нестираемая улыбка. Нам всем суждено улыбаться такими сдержанными, холодными, спокойными улыбками Моны Лизы независимо от того, весело нам или грустно. Поэтому у всех котов вид дипломатов; мы постоянно улыбаемся, и все считают нас насмешниками.»