Все те же, все там же...
"3 октября 1938 года.
...убитый вид судетских немцев, когда чехи подавили их восстание, и перемена на их лицах две недели спустя, когда вошел рейхсвер.
Бургомистр судетского городка Унтервальдау герр Шварцбауэр отвел меня в сторонку от немецких офицеров и я спросил: "Что самое ужасное из того, что сделали чехи вам, герр бургомистр?" И его ответ, дурацкий и невероятный, что чехи забрали у него радиоприемник, поэтому он не мог слушать речи Гитлера, - более жуткого преступления быть не может!"
"11 ноября 1938 года.
Поляки - очаровательные и очень романтичные люди, и с ними я много и хорошо ел, пил и слушал музыку. Но они чудовищно нереалистичны. Например, в своей доверчивости Гитлеру."
"6 апреля 1939 года.
На этой неделе я ел-пил со многими поляками - из министерства иностранных дел, военными, старыми легионерами Пилсудского, которые руководят польским радио. И все они не хотят понять, что для них это непозволительная роскошь быть одновременно врагами и России, и Германии, что они должны выбирать, что если они привлекут для оказания помощи Россию наряду с Францией и Великобританией, то они спасены. Они тянутся за следующим куском замечательного копченого лосося, запивают его одним из пятидесяти семи сортов водки и рассуждают об опасностях, которые таит в себе российская помощь. Разумеется, опасность есть. Опасность состоит в том, что Красная армия, попав на землю Польши, уже не уйдет, что власть захватят большевики со своей пропагандой (эта страна стала настолько неуправляемой ее полковниками, что, вне всякого сомнения, она окажется благодатной почвой для большевиков) и так далее. Это правда. Тогда заключите мир с нацистами. Отдайте им Данциг и Прусский коридор. Поляки говорят "никогда!"
читать дальше
"Вашингтон, 3 июля 1939 года.
После фактически непрерывного моего здесь отсутствия с двадцать первого года приходится почти заново ко всему привыкать. Здесь и в Нью-Йорке у людей весьма слабое представление о кризисе в Европе, и Тэсс говорит, что с моей пессимистической точкой зрения я становлюсь самой непопулярной личностью. Беда в том, что здесь каждый знает все ответы. Они знают, что войны не будет. Хотелось бы мне, чтобы я это знал. Здесь в конгрессе полная неразбериха. Под влиянием Хэма Фиша, Бораха, Хаима Джонсона, которые выступают против всякой внешней политики, конгресс настаивает на запрете продажи оружия, как будто республике, которая выигрывает войну между западной демократией и Осью, это все равно. У Рузвельта руки связаны конгрессом. Он правильно оценивает ситуацию в Европе, но именно потому, что понимает и чувствует опасность. Борах и Фиш называют его поджигателем войны."
"9 июля 1939 года.
На борту "Куин Мэри" очень приятная компания. Вечерами сидим и беседуем - Поль Робсон, Константин Уманский, советский посол в Вашингтоне, и мы с Тэсс. Уманский думает, что Советы окажут поддержку Великобритании и Франции на демократическом фронте в борьбе против фашистской агрессии, если Париж и Лондон продемонстрируют серьезные намерения, а не просто будут пытаться втянуть Россию в войну против Германии в одиночку (или на пару с Польшей). До сих пор, говорит он, британцы и французы ничего не делают, кроме того, что затягивают переговоры с Кремлем."
"Берлин, 25 августа 1939 года.
Кое-кто в Нью-Йорке настаивает, чтобы мы продолжали работать над запланированной несколько недель назад программой под названием "Европейские танцы" - музыкальная подборка из ночных клубов Лондона, Парижа, Берлина. Я готовлю одну из заведения "Сан-Паули", но сегодня дал телеграмму и предложил отменить ее. Война слишком близка для увеселений такого сорта."
"Берлин, 14 сентября 1939 года.
Ночью зашла горничная, чтобы поговорить о том, какой ужас эта война.
"Почему французы воюют с нами?" - спросила она.
"А почему вы воюете с поляками?" - спросил я.
"Хм, - произнесла она с непроницаемым лицом и закончила: - Но французы - они же люди".
"Но поляки, может быть, они тоже люди?" - поинтересовался я.
"Хм", - промычала она, опять-таки без всякого выражения на лице."
Уильям Ширер. "Берлинский дневник".