"К.П.Брюллов в письмах, документах и воспоминаниях современников".
«Надо было иметь большое влияние со стороны учителя, дабы поселить в своем необыкновенном ученике то страстное терпение, с которым Брюллов нарисовал и совершенно окончил итальянским карандашом сорок раз группу Лаокоона с детьми».
«Фигура Гения, представленная на золотых медалях, которыми Академия художеств награждает своих питомцев, сделана с ученического рисунка Брюллова».
«Воспитанники Академии художеств получали все присужденные им медали разом по окончании курса учения. Фомин и Андреев сказали мне, что Брюллов в день акта вынес из конференц-зала целую пригоршню медалей, между которыми находилась и большая золотая медаль».
«Я обладаю портретами отца и матери моих, писанными Брюлловым вскоре после выпуска его из Академии; помнится, на масленице, К.П., лакомившись блинами, до того был восхищен искусством старухи кухарки, что потребовал ее в комнаты в том виде, как она была у кухонной печки, с ухватом в руках, и набросал ее портрет карандашом. Рисунок этот, доставшийся мне вскоре после смерти отца, по ребяческой глупости, показался мне неоконченным и я отвозил его тушью так, что и след простыл очертаний Брюллова. Долго в моей папке лежала эта детская профанация; наконец, она до того стала колоть мне глаза, что я уничтожил ее совершенно. К счастью, уцелел превосходный карандашный портрет Брюллова с сестры моей, когда она была малюткой».
«Перед отъездом за границу Карл Павлович хотел жениться на дочери своего профессора А.И.Иванова, Марье Андреевне, которая, руководствуясь каким-то инстинктом, не пошла за него. С.А.Иванов, рассказывая мне это, говорил, что впоследствии Марья Андреевна гордилась своим поступком и была уверена, что если бы Карл Павлович женился на ней, то никогда не приобрел бы европейской славы».
читать дальшеБрюллов: «Опасно далее оставаться между сими антихудожниками, если бы не Рафаэлева Мадонна, на которую чем больше смотришь, тем более чувствуешь непостижимость сих красот: каждая черта обдумана, преисполнена выражения, грация соединена со строжайшим стилем… Прочие картины исторические состоят все из Альберта Дюрера и ему подобных, то есть ни одной классической, выключая Гвидова Христа, который едва ли не есть нерукотворенный и которого я скопировал, и сия копия да будет моим путеводителем в вере, головах и экспрессиях».
Брюллов: «Видел Микель-Анджелов плафон //Сикстинская капелла//, который Вы заставляли меня делать иногда при свечке сквозь увеличительное стекло».
Брюллов: «Но нам вдалеке от родины, от друзей, от всего, что делало нас счастливыми в продолжение 23 лет, каково нам… Хотя здесь вместо сосен растут лавры и виноград – все мило, прелестно! – но без слов, молчат, и даже кажется все вокруг умирающим для тех, кто думает о родине».
Брюллов: «В Риме стыдишься произвести что-нибудь обыкновенное, посему всякий художник, желая усовершенствовать свою работу, строго разбирает мастерские произведения, отыскивает причины достоинств их, соображаясь с натурой, старается приблизиться к образцам и, пользуясь мнениями художников, может получить более пользы, произведя одну строгую картину, нежели несколько копий, за коими должно столько же времени, а может, и более потерять».
«…О России не многие имеют сведения точные и в самой России, а тем менее в чужих краях…»
«Желаю от всей души г-ну Брюллову, чтобы полдень его искусства был достоин своего прекрасного утра. Тогда можно будет назвать его одним из великих художников нынешнего века».
«Брюллов: «Новый избранный мною сюжет представляет собирание винограда: молодая девушка стоит на лестнице под виноградником с корзинкою на левой руке, правою же отламывает кисть винограда. Если сей сюжет и не столь придет под пару «Итальянскому утру», сколько прежний, зато я могу надеяться более в оном успеть и счастливее провести оный к окончанию. Впрочем, он может быть назван «Полднм». Для вернейшего расположения теней и света я работаю сию картину под настоящим виноградником в саду».
«Брюллов при блестящем таланте обладал тем завидным даром быстро работать, который отнимал у его соперников возможность бороться с ним».
«Увлекательной красоты «Вирсавия» с прислужницей своей арапкой, картина, которая в минуту недовольства художника своим трудом была прорвана пущенным в нее сапогом, приобретена в Риме К.Т.Солдатенковым незадолго до смерти художника».
«Брюллов, писавши «Помпею», доходил до такого изнеможения сил, что нередко его выносили из мастерской, что мы слышали от него самого и от римской натурщицы Маникучи».
«Он не боится рисовать группы свои в положениях самых необыкновенных, в сокращениях самых затруднительных. В одном месте накладывает светы ослепительного блеска, в другом затеняет с такой силой, что страшно смотреть и, будучи опытнейшим рисовальщиком, умеет стать во всем на ту степень, выше которой едва ли можно достигнуть. Еще немного – и искусство бы погибло. Но чтобы сказать мнение наше короткими словами, мы повторим выражение Микель-Анджеля: «Воплощение ужаса в живописи».
«Решить: находятся ли в картине сей какие-либо неправильности рисунка, какие-либо погрешности в освещении или расположении теней – не наше дело. В сочинении столь обширном исполнить каждую вещь в совершенстве – есть труд, почти превосходящий силы человеческие».
«Миланские старожилы до сих пор хорошо помнят случай, побудивший Брюллова написать Инесу де Кастро и слушая критические замечания о ней, с улыбкой говорят: «Все это хорошо, но попробуйте написать такую картину в семнадцать дней».
«Разговор Брюллова приятен, как картина, ибо он все замечает и кует новые слова для собственных мыслей».
«Брюллов вмешивался в разговор только изредка, как стрелок, который, выстрелив раз или два, но метко, потом выходит из сечи и наблюдает за ней в некотором расстоянии».
«Счастлив человек, когда он может, подобно Брюллову, занимать и уединенную мастерскую и место в обществе!»
«Впечатление, произведенное на него Успенским собором, он находил сродным с тем впечатлением, которое поразило его при первом взгляде на церковь св.Марка в Венеции. Он любовался не налюбуясь оригинальной архитектурой теремов и желал только, чтобы их водосточные трубы были заменены драконами».
«Обильный и веселый обед ознаменовался по просьбе Брюллова увольнением двух учеников Художественного класса от крепостного состояния».
«На прощальном вечере у Витали Брюллов сделал прекраснейший рисунок: Рыцарь, отъезжающий на коне, и Дульцинея, смотрящая на него из окна. «Этот рыцарь, - говорил он, - я сам, я беспрестанно уезжаю».
«Готовясь писать картину, Карл Павлович сказал государю:
- Мне приходится писать взрыв, а я не имел случая видеть взрыва.
- И я тоже, - отвечал государь, - но этой беде можно помочь.
Он приказал сделать где-то на поле, между Митрофаниевским кладбищем и Петергофским шоссе, небольшое земляное укрепление, которое было взорвано при нем и Брюллове».
Брюллов: «Смотрите почаще на антики: в них всегда выдержано спокойствие, гармония общей линии, оттого они и прекрасны, оттого они важны и величественны; а изломайте их спокойные линии – ну, и будет барокко, и надоедят они скоро; так и в красках: не подчините ярких колеров общему тону – и будут они хлестать по глазам, как пестрые лоскутки на дверях у красильщика. Колер в картине силен не от яркости своей, а от согласия и подчинения общему тону. Понимаете? То-то же, помните, а то вам дай краски в руки – вы и обрадовались и станете красить ярче игрушек».
«О, если бы хоть сотую, хоть тысячную долю мог я передавать вам того, что я от него тогда слышал! Но вы сами знаете, как он говорит. Его слова невозможно положить на бумагу, они окаменеют».
«Кто как не Брюллов был поклонником красоты, кто как не он восхищался и прекрасным торсом и красивой коленкой натурщика. Часто случалось ему говорить по поводу какой-нибудь отдельной красивой части натурщика: «Смотрите, целый оркестр в ноге!»
«Поутру в восемь часов пришел я к Брюллову; застал там Айвазовского и Моллера. Брюллов сидел перед портретом княгини Салтыковой и чертил опахало из павлиньих перьев. «Мокрицкий! – сказал он, - доставьте мне сусального серебра и, если можно, сейчас же». На что ему понадобилось сусальное серебро? Он употребил его весьма искусно в павлиньи перья, именно в зеленых кружках. Наложив серебро, он прикрыл его слегка прозрачной краской и таким образом достиг того металлического блеска, какой виден в этих прелестных перьях, где отлив так неуловим для кисти без маленькой хитрости, которую употребил он весьма удачно».
«Уж некогда будет учиться, когда придет пора создавать! - говорил Брюллов ученикам. – Не упускайте ни одного дня не приучая руку к послушанию. Делайте с карандашом то же, что делают настоящие артисты со смычком, с голосом – тогда только можете сделаться вполне художником».
Брюллов: «В его //Рубенса// картинах роскошный пир для очей, - а у богатого на пирах ешь, пей, да ума не пропей; пой, танцуй, гуляй, а пришедши домой, коли сам не богат, у себя пиров не затевай, а то или ум пропьешь или с сумой по миру пойдешь, и пир твой похож будет на тризну, где обыкновенно уста плачут, а желудок улыбается. Следовательно, у Рубенса пируй, а с ним не тягайся и ему не подражай. Вандик попировал у Рубенса – и довольно; отбросив излишество роскоши, он ограничил свои расходы и жил умно и честно для удовольствия и для пользы других. Такую жизнь советую и вам, товарищи, взять за образец».
«Почему искусство пало? – часто говаривал Брюллов. – Потому что за мерило прекрасного в композиции взяли одного мастера, в колорите – другого и пр., сделали из этих художников каких-то недосягаемых богов, пустились подражать им, забыв, что сами живут в другой век, имеющий другие идеи и интересы, что сами имеют свои собственные ум и чувство, а потому ни Рафаэлями, ни Тицианами не вышли, а вышли жалкими обезьянами».
Брюллов: «Рисовать надобно уметь прежде, нежели быть художником, потому что рисунок составляет основу искусства; механизм следует развивать от малых лет, чтобы художник, начав размышлять и чувствовать, передал свои мысли верно и без всякого затруднения; чтобы карандаш бегал по воле мысли: мысль перевернется, и карандаш должен перевернуться. Мысль и рисунок – это муж и жена. Чувство сеет в художнике мысль, рисунок рождает ее, одно без другого немо и бесплодно. Да и поздно учиться рисунку тогда, когда живая женщина нравится более Венеры Медицейской!»
Брюллов: «Какая странная вещь, что единица в мире не существует! Все прекрасное может быть только, когда одно другим пополняется. И как это чудно и премудро! Даже человек один – что такое? Жалкое, какое-то неоконченное создание… Душа без души парной ни цены, ни цели не имеет…»
«Идеи, как облака на синем небе, всегда ходили в душе его, и он то высказывал их словами, то чертил их на бумаге».
«Брюллов первый из наших художников искал естественности и правды, часто говоря своим ученикам: «Правда во всем имеет свой особенный запах».
«Брюллов попросил маститого профессора Егорова что-нибудь заметить относительно картины. Егоров ответил ему по-итальянски: «Дорогой маэстро Карл! Нам ли тебе замечать, когда каждый удар твоей кисти есть хвала богу!»
Брюллов: «Многие молодые люди с талантом считают за счастье проводить время в кругу аристократов, а попадут в этот круг – пропадут. В аристократический круг иногда полезно заглядывать, чтобы понять, что в нем не жизнь, а пустота, что он помеха для деятельности. Берите в этом отношении пример с меня: живите вечно студентами. Это единственный путь что-нибудь сделать».
«Часто во время разговора Карл Павлович вдруг просил своего собеседника не двигаться с места; так покойный академик Яненко, сидевший как-то в его гостиной, внезапно и сильно осветился лучом солнца. «Сиди», - вскрикивает Брюллов, и заставляет Яненку снять сюртук и надеть латы. В мгновение первый попавшийся под руку художника холст очутился на мольберте; а через час времени из-под кисти Брюллова явился превосходный портрет академика, преображенного в рыцаря».
Брюллов: «Вы –человек со светлой душою, вспомните слова, нам часто повторяемые: «живописец освещает свою голову огнем своего сердца».
Брюллов: «Энтузиазм есть основание искусства, а энтузиазм не может быть без спокойного духа и чистой совести».
«Брюллов, уезжая за границу, очень хорошо знал безнадежность своего положения и сказал моему отцу: «Я жил так, чтобы прожить на свете только сорок лет. Вместо сорок лет я прожил пятьдесят, следовательно, украл у вечности десять лет и не имею права жаловаться на судьбу. Мою жизнь можно уподобить свече, которую жгли с двух концов и посередине держали калеными клещами».
«У каждого необыкновенного человека – хорош он или дурен, все равно – есть всегда что-то такое в лице, чего нет в других лицах, и этого не стирает ни болезнь, ни сама смерть; стирает только одна кисть или резец пошлого портретиста».