А.Вертинский. Дорогой длинною…
Письма.
«Из разрозненных номеров газет я понял, что в Шанхае, так сказать, «делят мои ризы». Ризы, правду сказать, не пышные… Да и что может быть у меня, актера? Костюм Пьеро…»
«Оттого, что собака напачкает на памятник Пушкину – качество «Евгения Онегина» не изменится. Не правда ли?»
«Двадцать лет я живу без Родины. Эмиграция – большое и тяжелое наказание…»
«Я не тщеславен. У меня мировое имя, и мне к нему никто и ничего добавить не может».
«Как стыдно ходить и просить, и напоминать о себе… А годы идут. Сейчас я еще мастер. Я еще могу! Но скоро я брошу все и уйду из театральной жизни… и будет поздно. И у меня останется горький осадок. Меня любил народ и не заметили его правители!»
«Ваши фото лучше бы я не видел. На них какой-то злой, усталый старик. Меня надо долго и любовно ретушировать, прежде чем показывать мне».
«Даже на горе нам отпущено очень немного времени! А дальше… надо одеваться и гримироваться».
читать дальше
«Стихи очень помогают жить. В них отыскиваешь свои мысли и чувства, и уже делается легче от сознания того, что кого-то мучили те же муки, что и тебя».
«Стихи должны быть интересные по содержанию, радостные по ощущению, умные, смелые и неожиданные в смысле оборотов речи, свежие в красках и, кроме всего, они должны быть впору каждому, то есть, каждый, примерив их на себя, должен быть уверен, что они написаны о нем и про него!»
«Откопал в старом журнале великолепное стихотворение Иннокентия Анненского «Петербург». Посылаю его Вам. Вот как раньше писали! И другой Петербург – Мандельштама. Оба стихотворения похожи на засохшие венки со старого кладбища. Венки из бессмертников».
«Нам на склоне лет уже нельзя лгать друг другу. Надо говорить просто, искренне и честно, «по сути дела» - как говорят слесарь со слесарем и столяр со столяром! Так или иначе, но мы люди одного цеха и имеем право говорить по существу. Нам не надо похвал. Достаточно, если ты – мне или я – тебе скажем: «Это здорово сделано!» И это будет дороже всех похвал, ибо это похвала слесаря – слесарю и столяра – столяру».
«Такая яркая, такая неповторимая эпоха… Конец XIX века был таким урожаем талантов! Боже мой! Да любой мальчишка, какой-нибудь художник Фриденсон (искокаинившийся в свое время), какой-нибудь поэт «Санди» (описан у Толстого) были полны таланта, смелости дерзания. Они не выжили… Но немногие выжили от революции. Тем не менее эпоха была насыщена талантами!»
«…А вообще книга написана зрелым мастером. Она интересна, нравится публике – это незаурядная книга, но, может быть, нам, современникам вроде меня, и не следует ее критиковать? Может быть, мы еще не отошли от этой эпохи на приличное расстояние, чтобы судить о книге объективно?»
«Пожалуй, это самое трудное – завести друзей… Все заняты… В те недолгие дни, когда я бываю в Москве, я иногда с грустью перечитываю телефонную книжку… Столько номеров телефонов, а позвонить некому! Вот она, жизнь! У уже сколько покойников. Сколько зачеркнутых телефонов!..»
«…Благодарю Вас от лица нас, актеров… «светлых лгунов», «крикунов» в сердца людей, «разносчиков» своего священного барахла…»
«Я видел много Гамлетов – все они были разные. Каждая эпоха дает своего Гамлета. Именно на нем и пробуется эпоха».
//дочери// «Поздравляю тебя с днем рожденья, этот день всегда будет самым счастливым днем в моей жизни. В день твоего рожденья я пригласил на крышу всех воробышков и буду кормить их булочками. Так мы отпразднуем этот день».
«Я живу в поездке, как в деревне. Ничего не знаю. Сегодня наконец прочел «Правду» с описанием похорон бедного Василия Ивановича //Качалова// и с Борькиной //Б.Ливанова// статьей о нем, кстати, очень неплохой. Эта смерть произвела на меня очень сильное впечатление. Я вспоминаю его последний творческий вечер в ЦДРИ. Помнишь, когда он вышел, вся публика встала? Потом я был у него. Он был грустный и усталый. И больной, как Шаляпин. Уходят мои учителя и кумиры моей юности… Будут ли еще когда-нибудь такие гиганты актеры? Едва ли. Это уходит созвездие актеров до моей эпохи, а следующее уже мое… Да…»
«Когда население поезда узнало, что я еду, - началось массовое паломничество пьяных пассажиров. Меня обнимали, тискали, обслюнивали и чествовали насильно до потери сознания. Под самый конец меня поймали в ресторане молодые летчики и моряки – очень славные ребята, которые с таким обожанием слушали меня, окружив кольцом, и так благодарили меня за то, что я вернулся на родину, и за песни, с которыми они, по их выражению, «с детства не расстаются», и за то, что я стал играть в кино… что это меня как-то утешило, и я подумал, что, в сущности, публика не виновата в том, что я избрал такую профессию, в то время как, если бы я был инженером или банщиком, или, на худой конец, ветеринаром, я бы тихо и скромно ставил клизмы коровам и никто бы меня не знал и не чествовал!»
«Я из тех актеров, которых нельзя учить и переделывать на свой лад. Мне надо дать играть так, как я понимаю роль. Тогда будет хорошо, а иначе я не отвечаю за нее. Так было во всем моем творчестве, я одиночка и отвечаю «сам за себя» - так должно быть и дальше».
«Надо учиться у своего глаза, сердца и ума. Короче говоря, надо учиться у самого себя. Потому что если у тебя есть талант, то он, во-первых, «божественного происхождения», а во-вторых, он уже не подведет – такой учитель. А школа – это только «курс грамоты», который надо хорошо пройти, чтобы правильно записывать то, что диктует талант».
//из Владивостока// «Письмо твое шло 12 дней. Дольше, чем поезд. Это значит, что самолеты не ходят. Вот и пиши при таких условиях!»
«За картинами тут //во Владивостоке// очень следят – другой жизни нет. И всё знают. Меня мальчишки приветствуют так же, как в Москве».
«Вернулся с концерта. Понимают плохо, а принимают хорошо».
«Завтра улетаю на Сахалин. Это недели на три. Вернусь сюда, в Хабаровск. И отсюда улечу на Магадан. Таковы пути мои, начертанные Богом. Очевидно, я должен исходить все пути и дороги моей родины, чтобы, выражаясь языком поэта, «глаголом жечь сердца людей». Людей меня слушают тысячи, и слушают, затаив дыхание, но «жгутся» ли их сердца, или нет – я не знаю. Впрочем, у некоторых они долго пылают, и при встрече со мной они выражают мне свои восторги, не давая мне проходу».
«…Все больные «сутраматом» - это я открыл такую болезнь. В переводе это значит – «с утра – мат».
«Позвонил Казимиру, у него родился сын. Он, конечно, уже в него влюблен и говорит, что он красавец мужчина и совершенно непонятно, в кого он пошел. Я ему, дураку, еще в прошлом году говорил: рожай сына, это даже лучше стихов! А теперь я сказал, что это мой сын, а не его, потому что это я ему внушил».
«Видел фильм «Далеко от Москвы» - ничего особенного. Павлик играет себя – Кадочникова, а остальные персонажи страшно орут на «полном актерском» темпераменте, изображая нового советского человека, которого, собственно говоря, еще нет, или, вернее, он – собирательный тип. Герои не так скоро рождаются, и их надо создавать в литературе и искусстве годами. Так создавались Обломовы, Онегины, Чайльд-Гарольды и прочие, а потом уже человечество начинает им подражать, этим образцам, и «герой» входит в жизнь. «Советский человек», конечно, есть и существует, но он еще не полноценный «герой нашего времени», и черты его разбросаны в каждом из наших людей. Его надо собрать и умно смонтировать. А вот почему его надо играть на сплошном пафосе, с таким напором – я не понимаю».
«Пою Таганрог, который я отменил вначале, - был болен гриппом. Теперь тут уже два концерта. Но мою беду, концерты в открытом театре – летнем, без крыши. Сукна кулис надуваются, как паруса, и щелкают выстрелами, временами хлещет дождь, а ветер дует прямо в горло мне – он лобовой. Публика сидит, накрывшись плащами и зонтиками. Театр полон, а за стенами еще две тысячи стоячих людей – так, по тысяче человек – слева и справа. Мне кажется, что я пою на эшафоте. Ни один певец в Союзе не стал бы петь в такой ситуации! Но что же делать? Народ! Люди пришли. Ждали меня месяц. Один раз я их уже обманул… Так, дрожа от холода и горя, я заканчиваю концерт. Утешаю себя мыслью о том, что если люди идут меня слушать в такую погоду и не уходят до конца, то я не могу уйти со сцена, как часовой со своего поста».
«Моя умная и добрая жена Пекочка! Спасибо, что поздравила с днем рождения. Получив телеграмму из Москвы, я, конечно, испугался и долго не решался открыть ее. Я совершенно забыл о дне своего рождения… Лиля, Биби и Настя //жена и дочери// - это все, что у меня есть».
«Единственное мое развлечение в этой тоскливой холодной Ялте – это поговорить с женой. И вообще, кажется, «разговаривать» - это последнее оставшееся мне удовольствие. Остальное уже не для меня».
«Вернулся со съемок. Проба удачна. И хотя я ее увижу только в среду, но, судя по восторгу режиссера и окружающих, которые смеялись от души во время съемки и потом засыпали меня комплиментами, все в порядке. Я, конечно, недоволен. Роль пока не отстоялась, немножко суетливо-горяча. Все это пройдет, и великое спокойствие мастерства снизойдет на меня. Тогда будем делать чудеса… Словом, в среду посмотрим. А пока… надо мыться. И смыть с себя клей, грязь и краску и снова быть как ни в чем не бывало чистоплотным Вертинским с усталой улыбкой, проходящим по улице Горького. Мало ли чего мы умеем? «Скучно жить на этом свете, господа!» - сказал Гоголь. Но пока есть искусство… Все же это спасение! Хоть на время!»
«Был в театре, смотрел «Закон Ликурга» - это переделка романа Драйзера «Американская трагедия», к ней доделали конец в нашем духе и, конечно, испортили ее, потому что Клайд не идет на электрический стул, как у Драйзера, а женится на Сандре, а вместо него идет безработный, которого осудил продажный прокурор под нажимом богатых и т.д. Зрители утешали себя тем, что говорили, улыбаясь: «Если бы Драйзер был жив, он бы теперь сделал такой конец!» Интересно, какой конец дал бы Шекспир «Ромео и Джульетте», если бы жил теперь? Вероятно, он их направил бы в Загс, а папашу раскулачил».
«Если бы ты знала, как я обрадовался, получив твое письмо, ты бы чаще писала. А письма доченек!.. Я ревел все утро, когда прочел, как Настенька со свойственной ей чуткостью, зная меня, пишет: «Ты, папочка, не расстраивайся, что меня не приняли!».. Ах, вообще я был бы нищим, если бы ты мне их не родила!»
«Кто-то равнодушный и безжалостный создавал человека! Так подло ни от чего не защищен человек, так коротка эта жизнь, и так трудно подниматься вверх по этой грязной лестнице жизни!»
«Вчера был на концерте Гилельса – он играет как зверь, какая силища! Точно в упор расстреливает толпу!»
«Что значит «устал»? От всякого труда устают! А семья у меня большая, деньги нам нужны? Успею отдохнуть… Эх, если бы меня научили отдыхать, мне бы цены не было!»
«Голос у меня звучал вчера, как на заграничных пластинках, когда я был молодым. Вот что значит не петь месяц. Теперь если буду напевать новые пластинки, обязательно перед этим недели две помолчу, совсем другой табак получается!»
«Один шутник написал две глубоко проникновенные строки, которые несомненно войдут в историю нашей теперешней жизни: «Сижу я с исстрадавшимся лицом над выеденным мною же яйцом!»
«Я уже понял, что единственное спасение у нас в труде. Вот за мной приходит машина в 6ч. Вечера, потому что в 9ч. я должен петь. Я уже с пяти часов готов. Я еду, работаю, борюсь за свое право жизни и усталый и измученный возвращаюсь домой. Но это деятельность! Напряженная и трудная. И она дает закономерный отдых. А вот сегодня у меня «выходной» день. И я – несчастный человек! У меня нет никого, с кем бы я мог поговорить, я не умею «отдыхать» - я предоставлен самому себе и своему одиночеству, и что мне делать? Воистину, это «страна труда», и больше ничего! И самое страшное в ней – это отдых!».
«Главное – сортир! Начинайте с сортира! С него вообще начинается культура. А у нас строят Дворец Культуры, но забывают о сортирах!»
«Ташкент принимает меня, как наркоз, - и охотно, и азартно. Несмотря на то, что весь город «на хлопке», до детей включительно, концерты мои переполнены. Меня засыпают цветами. У меня в номере в кастрюлях, в ведрах, кувшинах, банках и стаканах стоят цветы.. Огромная кастрюля роз, невероятных размеров георгины, туберозы, гвоздики, астры. И это вовсе не цветочное время. Где они берут их?»
«Ради Бога, ничего из себя не «вытягивай» и не изображай. В этом вся сила образа. Поняла? Она как бы делает одолжение тем, что слушает других. Не надо играть, а надо БЫТЬ тем, что изображаешь. А ты – есть, существуешь, твердо и убедительно, тебе, как всегда, помогает «порода». Вот это и есть твое право на жизнь в этой картине! Даже не думай ни о чем большем и другом. Только так – как есть. Пусть играют другие. Они играют «на тебя», на твое колесо льют воду».
«Я уже «скакучился» по тебе. Не хватает… Не с кем поговорить «по душам». А говорить по душам с посторонними – не рекомендуется».
«Никогда еще меня так горячо не принимали, как в этот приезд! А настроение публики здесь //в Грузии// далеко не в нашу пользу. Они обижены, по-видимому, здесь наша администрация допустила какие-то ненужные и чрезмерные «меры»… и они этого простить не могут. Но так или иначе – меня это не коснулось. Один грузин сказал мне: «Вы единственный русский артист, которого мы любим и слушаем со слезами на глазах! Потому что все, что вы даете нам, правда!» Вот видишь, друг мой? Надо в искусстве всегда говорить только правду, и тогда тебя никто не тронет – ни люди, ни события, ни даже Время!»
«Мужайся. Борись. Не падай духом. Кино – трудное дело. И никогда не знаешь, чем оно кончится».
«Марлен Дитрих – вообще не актриса и никогда не «играла». А только позволяла на себя смотреть и шевелила губами. И весь мир был в нее влюблен. Надо быть «царицей», а остальное неважно! Пусть сами за тебя доигрывают. Смотри: Алла Ларионова ничего в фильме не делала. Мы за нее и «на нее» играли, а публика была в восторге!»
«Хороший город – Ленинград! Удивительно он успокаивает как-то. В Москве живешь, как на вокзале. А здесь – как будто уже приехал и дома. И люди другие, и дома благородные, и улицы незыблемые, построенные задолго до нас и НАВСЕГДА! И течение народа спокойное – как река в старом неизменном русле, и хамства мало – даже почти нет».
Интервью.
«Разве я мог бы «выдумать» мои песенки, если бы я не прошел трудную и тяжелую жизненную школу, если бы я не выстрадал их…»
«Я боюсь пользоваться хорошими условиями жизни. Тогда я успокоюсь, «осяду», спущусь. И не смогу петь свои песенки. И поэтому умышленно взял себе тяжелый крест в жизни. И несу его. Это нужно…»
«Мой жанр не всем понятен. Но он понятен тем, кто много перенес, пережил немало утрат и душевных трагедий, кто, наконец, пережил ужасы скитаний, мучений в тесных улицах города, кто узнал притоны с умершими духовно людьми, кто был подвержен наркозам и кто не знал спокойной, застылой «уютной жизни»…»
«Переводить мои вещи на английский язык нельзя, так как нельзя петь на этих языках с русскими интонациями».
«Постановка этого фильма настолько грандиозна, что в ней можно, пожалуй, только показывать себя, а не играть по-настоящему».
Книжный столик
А.Вертинский. Дорогой длинною…
Письма.
«Из разрозненных номеров газет я понял, что в Шанхае, так сказать, «делят мои ризы». Ризы, правду сказать, не пышные… Да и что может быть у меня, актера? Костюм Пьеро…»
«Оттого, что собака напачкает на памятник Пушкину – качество «Евгения Онегина» не изменится. Не правда ли?»
«Двадцать лет я живу без Родины. Эмиграция – большое и тяжелое наказание…»
«Я не тщеславен. У меня мировое имя, и мне к нему никто и ничего добавить не может».
«Как стыдно ходить и просить, и напоминать о себе… А годы идут. Сейчас я еще мастер. Я еще могу! Но скоро я брошу все и уйду из театральной жизни… и будет поздно. И у меня останется горький осадок. Меня любил народ и не заметили его правители!»
«Ваши фото лучше бы я не видел. На них какой-то злой, усталый старик. Меня надо долго и любовно ретушировать, прежде чем показывать мне».
«Даже на горе нам отпущено очень немного времени! А дальше… надо одеваться и гримироваться».
читать дальше
Письма.
«Из разрозненных номеров газет я понял, что в Шанхае, так сказать, «делят мои ризы». Ризы, правду сказать, не пышные… Да и что может быть у меня, актера? Костюм Пьеро…»
«Оттого, что собака напачкает на памятник Пушкину – качество «Евгения Онегина» не изменится. Не правда ли?»
«Двадцать лет я живу без Родины. Эмиграция – большое и тяжелое наказание…»
«Я не тщеславен. У меня мировое имя, и мне к нему никто и ничего добавить не может».
«Как стыдно ходить и просить, и напоминать о себе… А годы идут. Сейчас я еще мастер. Я еще могу! Но скоро я брошу все и уйду из театральной жизни… и будет поздно. И у меня останется горький осадок. Меня любил народ и не заметили его правители!»
«Ваши фото лучше бы я не видел. На них какой-то злой, усталый старик. Меня надо долго и любовно ретушировать, прежде чем показывать мне».
«Даже на горе нам отпущено очень немного времени! А дальше… надо одеваться и гримироваться».
читать дальше