Привидение кошки, живущее в библиотеке
Татьяна Поликарпова "Листья будущего лета".
«А осенью тополям хочется бежать. Это я точно знаю. Я видела однажды осенней ветреной ночью, как бесновались они, как раскачивались, пытаясь вырвать свой ствол, мощную слоновью ногу, из земли, сорваться с места, порвав корни, убежать вслед за ветром, за тучами. У-у, как размахивали они вершинами, теряя последние листья, как ревели, как в ярости швыряли вслед ветру крупные сучья – целые небольшие деревья: если б такая ветка ударила в мое окно, наверное, вылетела бы рама. Но, конечно, тополя никуда не убежали. Утром они стояли тихие, будто сломленные неудачей. Вокруг валялись их ветки с листьями… «Уже все, - подумала я, глядя на эти ветки. – Уже все: обратно их не возьмут». Осенью всем плохо. Всем хочется бежать куда-то.»
«- Ты чего это там развоевалась? – удивляется мама. – А ну, спать!
Наверное, больше всего на свете взрослые любят, чтобы дети спали.»
«Вообще, взрослые все какие-то скучные, одинаковые, кроме моих папы, мамы и бабушки. И жить им,по-моему, скучно. Вот почему-то раньше были интересные взрослые – те, про которых читаешь в книгах. Например, рыцари. Или индейцы. Они все сражались, у них были приключения. Все время что-нибудь случалось…»
«Я-то знаю, что мне никогда не стать взрослой. Просто это невозможно – стать другой. Не играть. Не лазить по крышам. По деревьям. По сугробам. Ходить все время шагом и только по тропинкам, а не бегать, где попало.. Я знаю, что вообще-то все растут и становятся взрослыми. Но все-таки где-нибудь что-нибудь случится, и меня не станет. А может, я и не умру. Просто всегда такая буду, как сейчас.»
«- Не кручинься! Вырастешь! Вот погоди-ка: невестой будешь, а коса до пят! – бабушка ерошит мою короткую челку.
- Фу, бабуся, что говоришь! Сейчас невест не бывает! Это до революции были!»
читать дальше
«После уроков у нас все ужасно спешат, даже счеты не сводят друг с другом, все откладывается на завтра. Потому что почти все живут не на центральной усадьбе, где школа, а в поселках вокруг. До дому кому два, кому три километра, а первомайским – все четыре, а может, пять У них даже своя лошадь есть. Совхоз им дает лошадь каждый день, чтобы ездили.»
«Я очень боялась молнии. И не сама она меня пугала, а то, что видишь ее с закрытыми глазами. А меня папа научил: «Ты не закрывай глаза, - посоветовал он мне. – Ты смотри на нее. Смотри на небо, где сверкает. Это красиво, а не страшно.»
«Знаешь, оказывается, вся земля как пирог. Сверху только чернозем и глина, в середке одно золото, и драгоценные камни, и дорогие металлы.»
«Все время, пока бурлит половодье, живешь в таком ликованье, будто без передышки смотришь кино «Чапаев», когда показывают, как мчится наша победная конница, сметая врага!»
«А цветы? Когда смотришь на цветы, ромашки, разве не видно, что это чье-то милое лицо?»
«Я уже много лет спустя поняла то, что тогда почувствовала: самое трудное в жизни – это объяснять то, что просто так видно и понятно.»
«Говорят, можно даже по цветам и траве находить полезные ископаемые. Вот сорвешь такую, - я срываю ярко-зеленую ниточку гусиной травки, - в микроскоп ее – и увидишь…
- Золото! – кричит Шурка.
- Медь! – ору я.
- Железо! – вопит Шурка
- Керосин, бензин, солярку! – надрываюсь я.
- Аспирин, маргарин, гуталин! – изощряемся мы обе и уже дальше несем тарабарщину… разбесились, в общем.
- А ты врешь, что по траве узнают, - говорит Шурка. – Не по траве, а собак научают. Собаки нюхом чуют, что в земле лежит, и по особому гавкают на разный металл.
- Сама ты врешь! – говорю я с презрением. – Если бы можно было собак этому научить, уж лучше б людей учили. Они умнее.
- Дура, - отвечает Шурка, - у людей нюха нет!
- Да какой же нюх, когда, может, на сто километров в глубине руда лежит?»
«И опять подумала я, глядя, как обсыхая, тускнеют, покрываются пепельным налетом нарядные камешки, что я могу хоть сто лет глядеть на них и не догадаюсь, есть ли от них польза…»
«- Как мы поставим палатку?
- Да-а… палатка, - насмешливо протянула Шурка, - такую палатку одной каплей дождь намочит. А как мы ляжем? На голую землю? Бабушка моя знаешь что говорит? Кто на голой земле уснет, того земля в себя всосет.»
«Как бы ни прыгал, как бы в воде ни бесился, ты будто плавно танцуешь.»
«Я сказала «долго», а вообще-то только до войны. А сколько там времени прошло? Неделя? Может, три дня? А может, всего один день… Сколько бы ни прошло, но всего один день лег между тем временем, которое сразу стало называться «до войны», и тем, которое стало войной. И все, что осталось за этим днем, вдруг уменьшилось, враз отлетев далеко-далеко, и теперь мерцало и светило издали, как звезда, уже недосягаемое.»
«Прохладные и темные от тополиной зелени стекла южных окон еще не освещены солнцем, но восточные – как солнечные паруса: кажется, дом не выдержит натиска лучей и, как корабль, тихо заскользит на запад.»
«Новые мобилизованные тут же поднимались на трибуну, говорили по очереди про одно: «Обещаем не подвести земляков, бить врагов до последнего». С тех пор митинги пошли каждый день. Я каждый день спрашивала папу: «Сегодня провожаем? Сколько?» И папа называл все большее число: пять, семь, десять…А потом митинг уже не собирали. Машины, которые их увозили, поднимали такую пыль, что, казалось, она потом так и не осела и притушила блеск солнца. Наверно, потому так казалось, что очень печальными сделались лица у тех, кто остался на площади. А грузовики тоже были мобилизованы. Их в совхозе всего было три. Теперь остался один – самый дряхлый.»
«- А вот что я слышала. Березу малые ребята в одной деревни пробили для соку, а оттуда – кровь заместо сока…»
«- Я прыг к телку, за шею его обхватила и тяну к себе, да разве ж мне его утянуть? Мне бы завизжать, Настя говорит, волки визгу не переносят, а я от страху рот не могу открыть. А волк-то опять за телка взялся, за ногу что ли, уже не помню, и ведь поволок вместе со мной! Ну, я заорала наконец: «Нааастя!» Вот тогда волк телка выпустил, а сзади меня Настя закричала, кнутом стрельнула, он и утек. Как колдун, честное слово!»
«- Я уж, наверное, здоровая. На мне быстро заживает – от смеха, - добавила она и захохотала.»
«Теперь я знаю: то, что в сказках страшно, было еще страшнее. Там, в сказке, злого наказали сразу.»
«- Так, милая, не бывает, чтобы человек без души мог что-то понимать, кроме своей пользы.»
«Он еще молодой, и лицо у него всегда почти красное.
«Зимой на морозе, летом на жаре, вот и загораю, как на курорте», - отвечал дядя Камиль, когда его спросишь, почему он красный. Или еще так говорил: «Лошадки белых не уважают, им красных подавай».
«Я чувствовала, что моя жизнь, которая до сих пор текла, как воздух над полем и лесом, без путей и дорог, а сразу по всем тропкам, бороздкам, стеблям, деревьям, проникая сразу везде, вдруг встала на жесткие рельсы, с которых невозможно сойти, пока не доедешь до станции: рельсы – это работа, станция – это норма»
«Я думаю, что липовые веники понравятся коровам. Я сама люблю жевать липовые листочки, особенно делать из них пирожки с земляникой: надо в лист насыпать ягод, свернуть блинчиком и в рот.»
«Мы подъезжаем к совхозу. И все пространство наших волнистых, сейчас темнеющих полей убегало вдаль от меня, подымаясь плавно и незаметно к горизонту, будто огромная, теплая, чуть-чуть согнутая в горстку ладонь, и мы с нашей Пчелкой, и тарантасом, и совхозом были на самой ее середке. А сверху нас заботливо прикрывала другая ладошка – небо, и было так надежно меж двух этих добрых ладоней. «И как это может быть, - думала я, - что они разомкнутся и пропустят сюда к нам чужие, железные танки? Я думала, что это невозможно.»
«Я не знала, что у папы в кармане пиджака уже лежала повестка. Утром мы его провожали. Мама с бабусей укладывали рюкзак для папы, все старались побольше теплых носков положить. А папа говорил, чтоб не больше двух пар. Сам он сидел у стола, держал Толика на коленях. И Толик его спрашивал:
- Ты будешь стрелять?
И, не слушая, что говорит папа, отвечал за него:
- Буду! – Немцев? – Немцев! – Ты сядешь на танк? – Ты садись прямо на танк! И так воюй! И танк побежит быстро-быстро, и ты убьешь войну!»
«Я вернулась к себе. Главное счастье даже не в том было, что здесь все родное… Главное счастье было в том, что здесь не надо было думать, что о тебе думают другие. Я здесь для всех и каждого – дома или на улице – была точно такой же, как и сама для себя.»
«Какая птица раньше встает, та и песню начинает, а остальные подхватывают, спросонья им кажется, что песню они сами придумали. Так говорила мне бабушка, когда рано будила.»
«- Эй! Да тут и Антипова! – удивленно протянул Силантий Михайлович. – Что ж ты, Антипова, панику порешь? Добро бы Плетнева, она не хозяйка, а ты-то печь умеешь обряжать.
- Так у нас, Силантий Михайлович, мороженой картошки, слава богу, еще не бывало, - с достоинством ответила Тоня. – Не знаю, как она варится.
- Вот теперь знай. Мороженая, почитай, наполовину свареная. Мороз ее уже заварил. Долго не закипает, а закипит – так уже тут тебе и готова. Давай счас побольше огня, чтоб гудело.
И военрук принялся сам ломать мелкий хворост. Да быстро, споро, так что плита и впрямь загудела, как огромная самоварная труба. Я опустила руки, завороженно слушая это гудение, ощущая, как все предметы встали на свое место, подчиненные человеку.
- А ты, Плетнева, лучше плиту подкармливай. А будешь на воду глядеть, она назло не закипит, - поймал меня на безделье военрук.»
«Ребята и раньше приносили с собой чего-нибудь поесть-перекусить, особенно те, кто из других деревень приходил. Кто пару картофелин, кто лепешек из лебеды – черных, как вар. Молоко же многие прихватывали в небольших аптечных пузырьках.»
«Силантий Михайлович ставил нам тройки за метание гранаты. При этом пояснял:
- Только за старание, а так вы и двойки не стоите.»
«И не поймешь его: то, Плетнева, гляди, он подвиг совершает. То, Плетнева, берегись: он все мои учебники исписал своими инициалами «АИН».
«- Всегда вы так: как Константиныч, так сразу и к доске, - ворчал Шурка, неспешно выгребаясь из тесной для его солидного полушубка парты; он выкидывал в проход сначала ноги в толстых и высоких, за колено, валенках, а потом в несколько приемов, дернувшись сначала одним, потом другим плечом, помогая себе руками, подтягиваясь и отталкиваясь от парты, будто он был там приклеен, оказывался наконец на ногах.
- Полушубок-то надо потолще надеть на тебя, - с интересом наблюдая за действиями Константиновича, говорил учитель. – Тогда и вовсе будем тебя домкратом из парты вызволять.»
«Ясное дело, что следом к доске вызвали Никонова.
- Пиши: «Не смеяться бы вам, сударь, а плакать горькими слезами». «Сударь» возьми запятыми. Это обращение, мы еще не проходили.
Лешка все это выслушал и стоял, не начиная писать. Стоял, по своему обычаю, слегка закинув голову, отчего вид у него был отважный и даже немного надменный. Я подумала: если б надеть на него латы и шлем, получился бы стройный рыцарь. А если б гимнастерку и пилотку со звездой – тоже было б хорошо. Когда он не кривлялся, лицо у него было ничего себе, не противное.
Мелентий, не слыша стука мела за спиной, обернулся к доске:
- Чего не пишешь?
- А чё писать? Я и так знаю: «смеяться» - что делать? – с мягким знаком.
- Правильно. Вот и пиши.
- Не успею.
- Что не успеешь? – удивился директор
- Сейчас звонок, - нагло ответил Лешка.
- А ну давай, пиши! – рассердился Мелентий Фомич. – Ишь обнаглел ты как, Никонов! Пререкаешься!»
«Ноздри при дыхании слегка слипались. Это признак, что мороз перевалил за двадцать градусов.»
«Теперь дальние кусты и деревья на поле, на межах, казались тенями волков. Только то, что я знала здесь каждый куст и каждое дерево, выручало меня.»
«Друг, - говорил он, - половина твоей души. А может, и больше.»
«И вот что объявил нам военрук:
- Как мы есть воинская часть, со своим оружием – имеем винтовки и гранаты, - и эта наша матчасть есть военный объект, мы должны его охранять. То есть, нужен пост с часовыми. Для охраны военного объекта. Конечно, - для справедливости добавил военрук, - винтовки и гранаты наши есть деревянные макеты, но и мы сами, ученики, еще не самые бойцы, а, можно сказать, тоже еще макеты бойцов. Значит, все и будет в самый раз.»
«Ведь красивых по-настоящему мало. Однако, я могла, если настроить себя как следует, найти красоту в лице любой нашей девчонки. Что-то найти такое, чем можно любоваться на уроке, когда скучно.
- Тебе понравилась? – спросила я Зульфию.
- Что?
- Ну, эта, новенькая в седьмом.
- Ничего, чистенькая, - добросовестно подумав сначала, ответила Зульфия.
- Мне она кажется красивой…
- Тебя послушать, так у тебя все красивые.»
«Как вкусно пахнет мороз, приправленный дымком топящейся березовыми дровами печки… Мне казалось, что щеки мои, лоб и нос светятся в темноте, и меня можно издали увидеть.»
«Землица-то сдобная, вот и у картошки вкус.»
«Вот мука-то какая эта ложь! Я словно в крапивной чаще сижу: каждое движение вызывает новый ожог. Каждое шевеление причиняет боль и новый вред. Нет, так нельзя жить! Надо учиться так врать, чтоб было легко и незаметно!»
«Все-таки какой замечательный у нас класс! Никто ни звука о том, что было на перемене. Прямо не ребята, а мудрецы какие-то. Ведь учителям только скажи «а», они будут вымучивать из тебя весь алфавит – до самого «я»: отчего, да почему, да как.»
«Я заглянула в сундук и про все забыла! Сверху лежало что-то сказочное: малиново-сизое, переливчатое, шелковисто-лоснистое. Тетя Еня подняла эту жар-птицыну мантию, и она оказалась старинным сарафаном, собранным в густую сборку на тканной золотыми и серебряными нитями широкой тесьме. Каждое движение рук тети Ени вызывало живую дрожь ткани, волну переливчатых бликов, как на вечернем озере, отражающие заревое малиновое небо. Я такой ткани еще не видывала.
- Ой, тетя Еня… Прямо царское! – выдохнула я наконец.
- «Царское»! Скажешь тоже, - засмеялась она. – Это приданое мне мама собирала. Знаешь песню «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан»? Вот он самый и есть. Сшитый. – Тетя Еня бросила сказочный сарафан на нашу кровать, и он, вздрогнув всеми складками, моргнув всеми красками, замер.»
«Мы разучивали песню, а мальчишки переписывали пьеску из книжки, которую дала им учительница. В партизанский лагерь приходит старенькая бабушка и просит принять ее в отряд – она хочет стряпать бойцам, стирать им. А часовой ее спрашивает:
«Здорово, бабуся! Каким тебя ветром
В отряд к нам сюда занесло?»
Она ему отвечает, что это жестокий ветер войны, разоривший ее село и спаливший избу.
«А где же старик твой? Куда он девался
С родимой отцовской земли?»
«Над дедом немецкий снаряд разорвался,
Сыны в партизаны ушли…»
Она ему отвечает. Тогда часовой ведет бабушку к командиру. Очень хорошая пьеса. Так хотелось, чтобы бабушку приняли в отряд.
Я представила сразу мою бабусю и тетю Еню. Разве плохо было бы с ними партизанам? Придут с операции промокшие, уставшие, а у них в отряде уже горячее сварено, постираны портянки, белье. И за ранеными есть кому приглянуть. И самой бабушке хорошо – не одна.»
«- Несправедливая песня! – сказала я громко, чтоб заглушить их смех.
- Зато красивая, - тихо произнесла тетя Еня, взглянув на меня с удивлением.
- Вот и плохо, что несправедливая, а красивая! Так не должно быть!
- Деваться-то некуда было девушкам… Вот и пелось про то покрасивей. Как-то оно не так обидно. Вишь: «И я молодешенька была такова. И мне те же в девушках пелися слова». И напев под стать уговору – протяжный…
- Вот-вот, тетя Еня! Для обману все!
- Не для обману, а для уговору, - смеется тетя Еня.»
«- Ну, будет, пряхи, напрялись! Не получается с одного-то разу. А вам и ни к чему. Тому скоро обучаешься, что в жизни необходимо…»
«Ужасно длинная эта третья четверть! Тянется, тянется… Особенно нынче. Такое было ощущение: чем скорее придет весна, тем скорее наступит наша победа – и войне конец.»
«На перемене все заговорили, что кто на каникулах делал. Оказалось, что многие ходили в гости к родне, в соседние деревни. Главным образом, по случаю возвращения фронтовиков. Уже стали они возвращаться. Правда, отцы у наших еще ни у кого не вернулись. А вот у Душки пришел дядя – старший брат отца. Он уже пожилой и больной, вот его пораньше и отпустили.»
«Я смотрела мимо Никонова, но все-таки видела его лицо и то, что он на меня не смотрит, а куда-то за меня, на крыльцо школы, будто ждет кого-то. И видела высокий белый ошейник свитера над видавшим виды красноармейским бушлатом с широким, не по Лешкиной шее, воротом, свисшими плечами и с подвернутыми рукавами. Походило, что Лешка, как змей, выпрастывается из старой, заношенной, цвета хаки, кожи – она уже отстала от него, уже показались сверкающие, новенькие голова и шея…»
«Возле деревьев всегда чувствуешь себя маленькой, но как бы под защитой – дружелюбие их чувствуешь. Поэтому не обидно быть маленькой. И не страшно.»
«Ветер дует ровный и сильный, без порывов, так что кажется, это он туго, без морщинок надул синий купол неба и поддерживает его высоту своей ровной силой.»
«А осенью тополям хочется бежать. Это я точно знаю. Я видела однажды осенней ветреной ночью, как бесновались они, как раскачивались, пытаясь вырвать свой ствол, мощную слоновью ногу, из земли, сорваться с места, порвав корни, убежать вслед за ветром, за тучами. У-у, как размахивали они вершинами, теряя последние листья, как ревели, как в ярости швыряли вслед ветру крупные сучья – целые небольшие деревья: если б такая ветка ударила в мое окно, наверное, вылетела бы рама. Но, конечно, тополя никуда не убежали. Утром они стояли тихие, будто сломленные неудачей. Вокруг валялись их ветки с листьями… «Уже все, - подумала я, глядя на эти ветки. – Уже все: обратно их не возьмут». Осенью всем плохо. Всем хочется бежать куда-то.»
«- Ты чего это там развоевалась? – удивляется мама. – А ну, спать!
Наверное, больше всего на свете взрослые любят, чтобы дети спали.»
«Вообще, взрослые все какие-то скучные, одинаковые, кроме моих папы, мамы и бабушки. И жить им,по-моему, скучно. Вот почему-то раньше были интересные взрослые – те, про которых читаешь в книгах. Например, рыцари. Или индейцы. Они все сражались, у них были приключения. Все время что-нибудь случалось…»
«Я-то знаю, что мне никогда не стать взрослой. Просто это невозможно – стать другой. Не играть. Не лазить по крышам. По деревьям. По сугробам. Ходить все время шагом и только по тропинкам, а не бегать, где попало.. Я знаю, что вообще-то все растут и становятся взрослыми. Но все-таки где-нибудь что-нибудь случится, и меня не станет. А может, я и не умру. Просто всегда такая буду, как сейчас.»
«- Не кручинься! Вырастешь! Вот погоди-ка: невестой будешь, а коса до пят! – бабушка ерошит мою короткую челку.
- Фу, бабуся, что говоришь! Сейчас невест не бывает! Это до революции были!»
читать дальше
«После уроков у нас все ужасно спешат, даже счеты не сводят друг с другом, все откладывается на завтра. Потому что почти все живут не на центральной усадьбе, где школа, а в поселках вокруг. До дому кому два, кому три километра, а первомайским – все четыре, а может, пять У них даже своя лошадь есть. Совхоз им дает лошадь каждый день, чтобы ездили.»
«Я очень боялась молнии. И не сама она меня пугала, а то, что видишь ее с закрытыми глазами. А меня папа научил: «Ты не закрывай глаза, - посоветовал он мне. – Ты смотри на нее. Смотри на небо, где сверкает. Это красиво, а не страшно.»
«Знаешь, оказывается, вся земля как пирог. Сверху только чернозем и глина, в середке одно золото, и драгоценные камни, и дорогие металлы.»
«Все время, пока бурлит половодье, живешь в таком ликованье, будто без передышки смотришь кино «Чапаев», когда показывают, как мчится наша победная конница, сметая врага!»
«А цветы? Когда смотришь на цветы, ромашки, разве не видно, что это чье-то милое лицо?»
«Я уже много лет спустя поняла то, что тогда почувствовала: самое трудное в жизни – это объяснять то, что просто так видно и понятно.»
«Говорят, можно даже по цветам и траве находить полезные ископаемые. Вот сорвешь такую, - я срываю ярко-зеленую ниточку гусиной травки, - в микроскоп ее – и увидишь…
- Золото! – кричит Шурка.
- Медь! – ору я.
- Железо! – вопит Шурка
- Керосин, бензин, солярку! – надрываюсь я.
- Аспирин, маргарин, гуталин! – изощряемся мы обе и уже дальше несем тарабарщину… разбесились, в общем.
- А ты врешь, что по траве узнают, - говорит Шурка. – Не по траве, а собак научают. Собаки нюхом чуют, что в земле лежит, и по особому гавкают на разный металл.
- Сама ты врешь! – говорю я с презрением. – Если бы можно было собак этому научить, уж лучше б людей учили. Они умнее.
- Дура, - отвечает Шурка, - у людей нюха нет!
- Да какой же нюх, когда, может, на сто километров в глубине руда лежит?»
«И опять подумала я, глядя, как обсыхая, тускнеют, покрываются пепельным налетом нарядные камешки, что я могу хоть сто лет глядеть на них и не догадаюсь, есть ли от них польза…»
«- Как мы поставим палатку?
- Да-а… палатка, - насмешливо протянула Шурка, - такую палатку одной каплей дождь намочит. А как мы ляжем? На голую землю? Бабушка моя знаешь что говорит? Кто на голой земле уснет, того земля в себя всосет.»
«Как бы ни прыгал, как бы в воде ни бесился, ты будто плавно танцуешь.»
«Я сказала «долго», а вообще-то только до войны. А сколько там времени прошло? Неделя? Может, три дня? А может, всего один день… Сколько бы ни прошло, но всего один день лег между тем временем, которое сразу стало называться «до войны», и тем, которое стало войной. И все, что осталось за этим днем, вдруг уменьшилось, враз отлетев далеко-далеко, и теперь мерцало и светило издали, как звезда, уже недосягаемое.»
«Прохладные и темные от тополиной зелени стекла южных окон еще не освещены солнцем, но восточные – как солнечные паруса: кажется, дом не выдержит натиска лучей и, как корабль, тихо заскользит на запад.»
«Новые мобилизованные тут же поднимались на трибуну, говорили по очереди про одно: «Обещаем не подвести земляков, бить врагов до последнего». С тех пор митинги пошли каждый день. Я каждый день спрашивала папу: «Сегодня провожаем? Сколько?» И папа называл все большее число: пять, семь, десять…А потом митинг уже не собирали. Машины, которые их увозили, поднимали такую пыль, что, казалось, она потом так и не осела и притушила блеск солнца. Наверно, потому так казалось, что очень печальными сделались лица у тех, кто остался на площади. А грузовики тоже были мобилизованы. Их в совхозе всего было три. Теперь остался один – самый дряхлый.»
«- А вот что я слышала. Березу малые ребята в одной деревни пробили для соку, а оттуда – кровь заместо сока…»
«- Я прыг к телку, за шею его обхватила и тяну к себе, да разве ж мне его утянуть? Мне бы завизжать, Настя говорит, волки визгу не переносят, а я от страху рот не могу открыть. А волк-то опять за телка взялся, за ногу что ли, уже не помню, и ведь поволок вместе со мной! Ну, я заорала наконец: «Нааастя!» Вот тогда волк телка выпустил, а сзади меня Настя закричала, кнутом стрельнула, он и утек. Как колдун, честное слово!»
«- Я уж, наверное, здоровая. На мне быстро заживает – от смеха, - добавила она и захохотала.»
«Теперь я знаю: то, что в сказках страшно, было еще страшнее. Там, в сказке, злого наказали сразу.»
«- Так, милая, не бывает, чтобы человек без души мог что-то понимать, кроме своей пользы.»
«Он еще молодой, и лицо у него всегда почти красное.
«Зимой на морозе, летом на жаре, вот и загораю, как на курорте», - отвечал дядя Камиль, когда его спросишь, почему он красный. Или еще так говорил: «Лошадки белых не уважают, им красных подавай».
«Я чувствовала, что моя жизнь, которая до сих пор текла, как воздух над полем и лесом, без путей и дорог, а сразу по всем тропкам, бороздкам, стеблям, деревьям, проникая сразу везде, вдруг встала на жесткие рельсы, с которых невозможно сойти, пока не доедешь до станции: рельсы – это работа, станция – это норма»
«Я думаю, что липовые веники понравятся коровам. Я сама люблю жевать липовые листочки, особенно делать из них пирожки с земляникой: надо в лист насыпать ягод, свернуть блинчиком и в рот.»
«Мы подъезжаем к совхозу. И все пространство наших волнистых, сейчас темнеющих полей убегало вдаль от меня, подымаясь плавно и незаметно к горизонту, будто огромная, теплая, чуть-чуть согнутая в горстку ладонь, и мы с нашей Пчелкой, и тарантасом, и совхозом были на самой ее середке. А сверху нас заботливо прикрывала другая ладошка – небо, и было так надежно меж двух этих добрых ладоней. «И как это может быть, - думала я, - что они разомкнутся и пропустят сюда к нам чужие, железные танки? Я думала, что это невозможно.»
«Я не знала, что у папы в кармане пиджака уже лежала повестка. Утром мы его провожали. Мама с бабусей укладывали рюкзак для папы, все старались побольше теплых носков положить. А папа говорил, чтоб не больше двух пар. Сам он сидел у стола, держал Толика на коленях. И Толик его спрашивал:
- Ты будешь стрелять?
И, не слушая, что говорит папа, отвечал за него:
- Буду! – Немцев? – Немцев! – Ты сядешь на танк? – Ты садись прямо на танк! И так воюй! И танк побежит быстро-быстро, и ты убьешь войну!»
«Я вернулась к себе. Главное счастье даже не в том было, что здесь все родное… Главное счастье было в том, что здесь не надо было думать, что о тебе думают другие. Я здесь для всех и каждого – дома или на улице – была точно такой же, как и сама для себя.»
«Какая птица раньше встает, та и песню начинает, а остальные подхватывают, спросонья им кажется, что песню они сами придумали. Так говорила мне бабушка, когда рано будила.»
«- Эй! Да тут и Антипова! – удивленно протянул Силантий Михайлович. – Что ж ты, Антипова, панику порешь? Добро бы Плетнева, она не хозяйка, а ты-то печь умеешь обряжать.
- Так у нас, Силантий Михайлович, мороженой картошки, слава богу, еще не бывало, - с достоинством ответила Тоня. – Не знаю, как она варится.
- Вот теперь знай. Мороженая, почитай, наполовину свареная. Мороз ее уже заварил. Долго не закипает, а закипит – так уже тут тебе и готова. Давай счас побольше огня, чтоб гудело.
И военрук принялся сам ломать мелкий хворост. Да быстро, споро, так что плита и впрямь загудела, как огромная самоварная труба. Я опустила руки, завороженно слушая это гудение, ощущая, как все предметы встали на свое место, подчиненные человеку.
- А ты, Плетнева, лучше плиту подкармливай. А будешь на воду глядеть, она назло не закипит, - поймал меня на безделье военрук.»
«Ребята и раньше приносили с собой чего-нибудь поесть-перекусить, особенно те, кто из других деревень приходил. Кто пару картофелин, кто лепешек из лебеды – черных, как вар. Молоко же многие прихватывали в небольших аптечных пузырьках.»
«Силантий Михайлович ставил нам тройки за метание гранаты. При этом пояснял:
- Только за старание, а так вы и двойки не стоите.»
«И не поймешь его: то, Плетнева, гляди, он подвиг совершает. То, Плетнева, берегись: он все мои учебники исписал своими инициалами «АИН».
«- Всегда вы так: как Константиныч, так сразу и к доске, - ворчал Шурка, неспешно выгребаясь из тесной для его солидного полушубка парты; он выкидывал в проход сначала ноги в толстых и высоких, за колено, валенках, а потом в несколько приемов, дернувшись сначала одним, потом другим плечом, помогая себе руками, подтягиваясь и отталкиваясь от парты, будто он был там приклеен, оказывался наконец на ногах.
- Полушубок-то надо потолще надеть на тебя, - с интересом наблюдая за действиями Константиновича, говорил учитель. – Тогда и вовсе будем тебя домкратом из парты вызволять.»
«Ясное дело, что следом к доске вызвали Никонова.
- Пиши: «Не смеяться бы вам, сударь, а плакать горькими слезами». «Сударь» возьми запятыми. Это обращение, мы еще не проходили.
Лешка все это выслушал и стоял, не начиная писать. Стоял, по своему обычаю, слегка закинув голову, отчего вид у него был отважный и даже немного надменный. Я подумала: если б надеть на него латы и шлем, получился бы стройный рыцарь. А если б гимнастерку и пилотку со звездой – тоже было б хорошо. Когда он не кривлялся, лицо у него было ничего себе, не противное.
Мелентий, не слыша стука мела за спиной, обернулся к доске:
- Чего не пишешь?
- А чё писать? Я и так знаю: «смеяться» - что делать? – с мягким знаком.
- Правильно. Вот и пиши.
- Не успею.
- Что не успеешь? – удивился директор
- Сейчас звонок, - нагло ответил Лешка.
- А ну давай, пиши! – рассердился Мелентий Фомич. – Ишь обнаглел ты как, Никонов! Пререкаешься!»
«Ноздри при дыхании слегка слипались. Это признак, что мороз перевалил за двадцать градусов.»
«Теперь дальние кусты и деревья на поле, на межах, казались тенями волков. Только то, что я знала здесь каждый куст и каждое дерево, выручало меня.»
«Друг, - говорил он, - половина твоей души. А может, и больше.»
«И вот что объявил нам военрук:
- Как мы есть воинская часть, со своим оружием – имеем винтовки и гранаты, - и эта наша матчасть есть военный объект, мы должны его охранять. То есть, нужен пост с часовыми. Для охраны военного объекта. Конечно, - для справедливости добавил военрук, - винтовки и гранаты наши есть деревянные макеты, но и мы сами, ученики, еще не самые бойцы, а, можно сказать, тоже еще макеты бойцов. Значит, все и будет в самый раз.»
«Ведь красивых по-настоящему мало. Однако, я могла, если настроить себя как следует, найти красоту в лице любой нашей девчонки. Что-то найти такое, чем можно любоваться на уроке, когда скучно.
- Тебе понравилась? – спросила я Зульфию.
- Что?
- Ну, эта, новенькая в седьмом.
- Ничего, чистенькая, - добросовестно подумав сначала, ответила Зульфия.
- Мне она кажется красивой…
- Тебя послушать, так у тебя все красивые.»
«Как вкусно пахнет мороз, приправленный дымком топящейся березовыми дровами печки… Мне казалось, что щеки мои, лоб и нос светятся в темноте, и меня можно издали увидеть.»
«Землица-то сдобная, вот и у картошки вкус.»
«Вот мука-то какая эта ложь! Я словно в крапивной чаще сижу: каждое движение вызывает новый ожог. Каждое шевеление причиняет боль и новый вред. Нет, так нельзя жить! Надо учиться так врать, чтоб было легко и незаметно!»
«Все-таки какой замечательный у нас класс! Никто ни звука о том, что было на перемене. Прямо не ребята, а мудрецы какие-то. Ведь учителям только скажи «а», они будут вымучивать из тебя весь алфавит – до самого «я»: отчего, да почему, да как.»
«Я заглянула в сундук и про все забыла! Сверху лежало что-то сказочное: малиново-сизое, переливчатое, шелковисто-лоснистое. Тетя Еня подняла эту жар-птицыну мантию, и она оказалась старинным сарафаном, собранным в густую сборку на тканной золотыми и серебряными нитями широкой тесьме. Каждое движение рук тети Ени вызывало живую дрожь ткани, волну переливчатых бликов, как на вечернем озере, отражающие заревое малиновое небо. Я такой ткани еще не видывала.
- Ой, тетя Еня… Прямо царское! – выдохнула я наконец.
- «Царское»! Скажешь тоже, - засмеялась она. – Это приданое мне мама собирала. Знаешь песню «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан»? Вот он самый и есть. Сшитый. – Тетя Еня бросила сказочный сарафан на нашу кровать, и он, вздрогнув всеми складками, моргнув всеми красками, замер.»
«Мы разучивали песню, а мальчишки переписывали пьеску из книжки, которую дала им учительница. В партизанский лагерь приходит старенькая бабушка и просит принять ее в отряд – она хочет стряпать бойцам, стирать им. А часовой ее спрашивает:
«Здорово, бабуся! Каким тебя ветром
В отряд к нам сюда занесло?»
Она ему отвечает, что это жестокий ветер войны, разоривший ее село и спаливший избу.
«А где же старик твой? Куда он девался
С родимой отцовской земли?»
«Над дедом немецкий снаряд разорвался,
Сыны в партизаны ушли…»
Она ему отвечает. Тогда часовой ведет бабушку к командиру. Очень хорошая пьеса. Так хотелось, чтобы бабушку приняли в отряд.
Я представила сразу мою бабусю и тетю Еню. Разве плохо было бы с ними партизанам? Придут с операции промокшие, уставшие, а у них в отряде уже горячее сварено, постираны портянки, белье. И за ранеными есть кому приглянуть. И самой бабушке хорошо – не одна.»
«- Несправедливая песня! – сказала я громко, чтоб заглушить их смех.
- Зато красивая, - тихо произнесла тетя Еня, взглянув на меня с удивлением.
- Вот и плохо, что несправедливая, а красивая! Так не должно быть!
- Деваться-то некуда было девушкам… Вот и пелось про то покрасивей. Как-то оно не так обидно. Вишь: «И я молодешенька была такова. И мне те же в девушках пелися слова». И напев под стать уговору – протяжный…
- Вот-вот, тетя Еня! Для обману все!
- Не для обману, а для уговору, - смеется тетя Еня.»
«- Ну, будет, пряхи, напрялись! Не получается с одного-то разу. А вам и ни к чему. Тому скоро обучаешься, что в жизни необходимо…»
«Ужасно длинная эта третья четверть! Тянется, тянется… Особенно нынче. Такое было ощущение: чем скорее придет весна, тем скорее наступит наша победа – и войне конец.»
«На перемене все заговорили, что кто на каникулах делал. Оказалось, что многие ходили в гости к родне, в соседние деревни. Главным образом, по случаю возвращения фронтовиков. Уже стали они возвращаться. Правда, отцы у наших еще ни у кого не вернулись. А вот у Душки пришел дядя – старший брат отца. Он уже пожилой и больной, вот его пораньше и отпустили.»
«Я смотрела мимо Никонова, но все-таки видела его лицо и то, что он на меня не смотрит, а куда-то за меня, на крыльцо школы, будто ждет кого-то. И видела высокий белый ошейник свитера над видавшим виды красноармейским бушлатом с широким, не по Лешкиной шее, воротом, свисшими плечами и с подвернутыми рукавами. Походило, что Лешка, как змей, выпрастывается из старой, заношенной, цвета хаки, кожи – она уже отстала от него, уже показались сверкающие, новенькие голова и шея…»
«Возле деревьев всегда чувствуешь себя маленькой, но как бы под защитой – дружелюбие их чувствуешь. Поэтому не обидно быть маленькой. И не страшно.»
«Ветер дует ровный и сильный, без порывов, так что кажется, это он туго, без морщинок надул синий купол неба и поддерживает его высоту своей ровной силой.»
-
-
26.06.2020 в 19:50-
-
26.06.2020 в 20:02-
-
26.06.2020 в 20:16-
-
26.06.2020 в 20:49-
-
27.06.2020 в 05:35-
-
27.06.2020 в 05:49прочитала первые строки, и зацепило. точно найду эти повести и прочитаю.
и во мне, наверное, по-прежнему живет маленькая девочка: хочется на ручки и обмотаться бабушкиной косой.
читать дальше
-
-
27.06.2020 в 13:36veksha_sveta, и язык, и видение мира!