Т.Л.Сухотина-Толстая. Дневник.

«Как на дворе хорошо! Как жить хорошо! Одно – зачем я одна? Зачем я не любима? И все это время, все эти чудесные минуты, которые я переживаю одна, зачем не с мужем? Тогда у меня не было бы столько сомнений, как жить, как в каких случаях поступать: вдвоем и любя друг друга, все легче решить. Мне так жалко этого времени, которое я живу даром, и, хотя я думаю, что должно удовлетворить то сознание, что я другим могу быть полезна, все-таки временами желание своего личного счастья, желание любви одного человека к одной мне – сильнее, и я начинаю завидовать всем, имеющим это».

«Прочла письмо Колички Ге к Бирюкову, которое кончается словами: «Целую тебя крепко и люблю тебя». И ужасно мне захотелось это сказать или написать кому-нибудь и, перебрав всех своих друзей, не нашла ни одного человека, которому я могла бы это сказать».

«Еще потому я ни с кем не близка, что у меня установился презрительный взгляд на людей, которые не разделяют взглядов папа на жизнь…»
читать дальше
«Никогда не надо давать никому читать своего дневника, не перечитывать его самой и никакого значения ему не придавать, потому что пишешь его всегда в самые дурные, грустные минуты, когда чувствуешь себя одинокой и некому пожаловаться. Тогда хоть на бумагу, но надо облегчить себя от своего гнусного настроения, и это удается – сейчас же успокаиваешься».

«Я запуталась и устала страшно. Жить надо каждый день и надо быть счастливой. Ведь счастье же есть? Отчего же его нет на мою долю?»

«Папа вчера написал маленькую статью об искусстве, и по ней я увидела, как мало шансов мне сделаться художницей. Не надо мечтать об этом».

«Надо поскорее дела, чтобы всей уйти в него и не заботиться ни о каких отношениях. Это ужасно разрывает душу: быть между людьми, которые ненавидят друг друга, когда желаешь им всем только хорошего».

«Как мне мало времени думать и вообще жить духовно. Целый день, целый год и всю жизнь – я хозяйка дома, которая должна принимать гостей. Никогда не было такого страшного наплыва, как этой весной, и это так страшно тяжело, что минутами чувствуешь себя, как белый медведь в клетке: уйти некуда, успокоиться нельзя и поэтому стараешься забыться в постоянном кружении в клетке. Иногда просто начинаешь желать хоть болезни, чтобы день пробыть одной и иметь право не говорить. Коли это мне так тяжело, каково же это для папа? Но он имеет более прав: он уходит к себе заниматься – и никто не смеет тревожить его».

«Вечером пришел еще Пастухов, да Рахманов, так что у папа собралась целая толпа «темных», что бывает (странное совпадение) всегда, как только мама уезжает из дому».

«…Я хорошо уяснила себе ту старую истину, что только тогда можно свободно и хорошо поступать, когда совсем не думаешь о будущем».

«…По чужому подмалевку писать невозможно. Он понимает, почему он что клал и что он готовился положить сверху, а другому этого угадать нельзя».

«Вера лежит у меня на диване и орет: «Ох, я хочу жить духовной жизнью!» Она читает письмо Burns к папа об отношениях мужчин и женщин и вследствие этого и восклицает».

«Я подумала, что… мне надо гордиться своей свободой. Пока это мне плохо удается, но я думаю, что побежду дурную привычку представлять себя любимой и любящей. Это просто дурная привычка, привившаяся от чтения романов и общения с людьми, которых главный интерес составляет любовь».

«У меня большой запас любви неистраченной и которую я отдала бы всякому хорошему человеку, которого я хотела бы любить… Мне хотелось бы совсем ее уничтожить, эту привычку думать, что мне надо любить кого-нибудь, и я думаю, что я это делаю понемногу».

«…Это проповедь о любви, очень хорошо и доступно написанная, но меня покоробило то, что Друммонд обещает слишком много награды за любовь. Это что-то по-детски. Разве можно служить богу с надеждой на награды? Тогда уже наверно я не буду думать о том, чтобы получше служить ему, а о том, как поступать, чтобы получить на чаек».

«Что за сильная и злая страсть – любовь! Как тут можно жить хорошо и помнить свои обязанности, когда все существо захвачено этой эгоистической и жестокой страстью? Какое при этом полное равнодушие ко всему и всем вне этого. Мне иногда жалко, что я никогда не испытала этого… Но когда я ясно представляю себя в таком положении, я чувствую, как страшно мне захотелось бы отделаться от него и опять быть свободной, жить полной жизнью и быть в состоянии все видеть, что вокруг, а не быть прикованной к одной точке».

«По моему характеру и воспитанию мне почти невозможно выйти замуж. Так и надо знать и твердо этого держаться, а мне по слабости иногда хочется любви и особенно своей семьи, своих детей».

«…Путаются и мешают друг другу два желания: жить для себя и жить для других, и надо сказать, что второе желание еще только рассудочно и я надеюсь на привычку, чтобы оно укоренилось во мне. Я думаю, что если я привыкну вспоминать и заботиться о других, незаметно все мои интересы сами собой на это перенесутся».

«Какие картины я буду писать? Что я могу сказать другим поучительного и нового? А без этого искусство не имеет смысла. Как говорит Мопассан: «Писать деревья, которые в натуре лучше, описывать людей, которые никогда не выйдут похожими на живых людей, какое жалкое занятие». Конечно, оно жалкое, коли вся цель в том, чтобы сделать похоже, а коли человек знает что-нибудь, чего, ему кажется, другие не знают, и ему хочется сказать это другим, то, конечно, это занятие не жалкое и не жалко всю свою жизнь положить на это. Только для этого надо быть лучше большинства, а я много хуже».

«Сегодня за обедом папа с Левой говорили о том, что первое чувство, когда к дому подходит странник, неприятное. А я давно уже испытываю чувство стыда и радости за этот стыд всякий раз, как во время моей еды, моего писания, моей игры приходит бедный или больной, и всякий раз делаю все, что могу, чтобы удовлетворить его, и если сразу не сделаю, то все время чувствую давление и беспокойство. Но это не доброта – это привычка, которую я себе приобрела искусственно».

«Миша Кузминский болен горлом, и все боятся за дифтерит. Я сегодня ходила к нему и думала о том, что я могу заразиться и умереть и сегодня совсем это не было страшно. Я спросила себя почему, и ответ был: потому что впереди не предвидится больше радостей – любви, удовлетворенного тщеславия, веселья и т.д. Минский прав: кроме любви к себе, ничего другого нет в человеке».

«Вчера ночью Лева пришел ко мне и жаловался на то, что все то же самое. Говорил, что надо круто повернуть свою жизнь. Мне в дурные и слабые минуты того же хочется, но я знаю, что этого не следует и что, если всю свою жизнь так обставить, как хочешь, то так легко будет, что незачем жить».

«Я спросила, почему они в обеденный час пьют чай. Они ответили, что хлеба нет, есть нечего, так уж чай пьют».

«Приехала Маша и рассказала несколько интересных вещей, между прочим, что дети сперва не хотели верить, что хлеб с лебедой, говорили, что это земля, кидали его и плакали. Теперь привыкли».

«Дела тут так много, что я начинаю приходить в уныние: все нуждаются, все несчастны, а помочь невозможно. Чтобы поставить на ноги всех, надо на каждый двор сотни рублей».

«Репин пишет мне о своих картинах. Как мне интересно, что он думает и чувствует, пиша их. Перед отъездом он мне прислал фотографии с целой серии своих картин, и, глядя на них, я недоумевала, откуда это берется? Сам он такой нерешительный, даже можно подумать, что слабохарактерный, и вдруг такие сильные, смелые и оригинальные вещи. Откуда это берется? Положительно, талант – это какая-то сверхъестественная, стихийная сила. Как-то она выливается не только бессознательно, но почти что помимо воли человека».

«Если бы случились идеальные условия, то я не прочь бы выйти замуж. У меня нет того желания остаться девушкой, какое было после «Крейцеровой сонаты» (может быть, потому что я ее давно не перечитывала)».

«Даль от станции и невозможность выехать тоже удручающе на меня действует. И бог мне не помогает. Это оттого, что я не умею обратиться к нему. В тяжелые минуты я всегда чувствую это пустое место или, скорее, не пустое, а наполненное другим: привязанностью к людям, из которых главная к папа».

«Апухтин пишет папа о том, что для него личное горе, что папа из художника сделался проповедником и что его проповедь умрет с ним, тогда как его художественные вещи будут всегда иметь влияние на жизнь и развитие людей. Письмо очень вежливое и, видно, осторожно и, насколько ему возможно, обдуманно написанное, но видно, что писал его сибарит, которому досадно, что у него хотят отнять все его наслаждения. Он пишет, что зачем надо делать так, чтобы самому было хуже, а не стараться, чтобы другим было лучше. Как будто, когда отдаешь свою жизнь на то, чтобы другим было лучше, можно иметь свои удобства и наслаждаться разными мирскими удовольствиями».

«Чертков очень хорошо сказал, что, когда люди сами себе лгут, то это – самое неудобное время, чтобы им об этом сказать».

«Со мной была моя шаль. Я ее отдала им. Мне было приятно отдать эту шаль, и вот это единственно возможная благотворительность – это отдать с в о е, и не свои деньги, а то, что мне нужно и чего я лишаюсь для другого. И это зависти не возбуждает – отдала то, что есть. Другой шали на мне нет, так и никто не спросит ее и не будет ожидать».

«Прочла в «Новом времени» о Мопассане. Как всякая, и его жизнь трогательна и поучительна. Спрашиваешь себя – зачем такая сила пропала даром? Так много таланта в таких языческих руках».

«Я видела, как папа одну фразу переделывает по несколько раз то так, то иначе, то опять так – и так без конца, и как Репин над своей живописью поступает таким же образом. Поэтому я думаю, что я никогда не добьюсь какой бы то ни было степени совершенства, что у меня нет этой способности. Нет того, чтобы я придавала форме такое значение. Я часто удивляюсь, что в папа это так сильно. Я это объясняю тем, что когда любишь содержание, то хочется его облечь в самую совершенную форму».

«Какое проклятие положено на женщин – их привлекательность! Это мешает всему серьезному и настоящему в их жизни. И не только привлекательность, но, что еще несправедливее – желание и мечты о ней, когда ее нет. Женщина ничего не умеет любить сильнее, чем любовь к себе: ни любви к правде, ни к искусству, ни даже к своим детям и мужу, если не имеет любви от них».

«Я очень огорчена тем, что постоянно жизнь меня тянет в сторону и потом я с невероятными усилиями прихожу на прежнее место вместо того, чтобы двигаться вперед».

«Нельзя, чтобы каждую минуту мы были бы необходимы друг другу, а надо только, чтобы в трудные и важные минуты жизни мы бы могли быть уверены, что позовет и откликнется».

«Иногда даже мне кажется, что у меня к нему никакой нет привязанности и приходится ощупать то место, в котором она находится, чтобы ее почувствовать».

«Папа говорил на днях, что передо всеми нами пропасть и что неизбежно нам туда надо бросаться, даже не зная, переберемся ли мы на другой берег или погибнем в ней. Но мне это сравнение не нравится, по-моему, лестница Ильи лучше, потому что, перебравшись через пропасть, покажется. Что что-то сделал и что можно успокоиться. Пока ходил вдоль берега, решался, бросился, перебрался на другой берег – тут живешь, а когда очутишься у цели – что дальше? А на Ильиной лестнице видишь бесконечность наверх и бесконечность вниз».

«Лева поехал в Париж. Бедный, он хочет убежать от своей болезни, и на каждом новом месте ему кажется, что ему хуже, потому что надежды его обманываются».

«Соня говорит, что гораздо больше ценит то, чтобы люди делали добро другим, чем чтобы себе отказывали в удовольствиях, и что иногда ей так хочется повеселиться, что она не может от этого удержаться, и тогда выбирает самое невинное – прокатиться на опасных лошадях».

«Как умно, что женщинам дана эта страстная любовь к детям. Без нее нельзя бы вынести этой жизни с заботами исключительно о детях… Ни читать, ни писать, ни общаться с людьми – ничего нельзя бы было. И это дело страшно трудное, утомительное и скучное. Потому что в сущности ничего нет ни умного, ни доброго в детях, а все эти заботы и труды искупаются только этой слепой любовью к этим маленьким животным».

«С ужасом думаю о Москве. Опять это напряжение нервов с утра до ночи. Только и одиночества, что идешь с Мясницкой домой пешком».

«Мне последнее время так хочется жить попроще. Не то что распуститься, а хочется перестать задавать себе так много вопросов, которые, цепляясь друг за друга, уводят меня в такие лабиринты, из которых мой слабый ум и маленькие силы не в состоянии меня вывести. Папа сказал, что никак нельзя жить одним разумом, а надо жить по сердечному влечению. Я спросила: а если оно никуда не влечет? – Жить животной жизнью, по крайней мере, так все и будут знать».

«Я думаю, что не надо насильно рассудочно вызывать в себе вопросы и задачи, которые сами не просят разрешения, а давать жизни предъявлять свои требования, на которые стараться отвечать со всевозможной строгостью и серьезностью и все силы душевные на это напрягать».

«Меня последнее время занимает мысль о том, что в результате достижения идеала получается уничтожение жизни. Если всегда открыто говорить правду, кончится тем, что тебя за это убьют; и, наконец, то, что идеал есть безбрачная жизнь, и поэтому неизбежно род человеческий кончится. Может быть, начнется что-то другое, о чем мы не знаем?»

«Я расспрашиваю про мать папа. Как это досадно, что такая беспомощность в том, чтобы вызвать то, что было прежде. Со временем будут такие совершенные фотографии, фонографы и т.д., что человека всего восстановить можно будет. Зато какая будет пропасть хламу, в котором почти невозможно будет разобраться».

«Рисовала Хохлова и думала о том, что из всех занятий, которые ему предлагали, он выбрал самое нелепое и бесполезное – это позировать. Сначала он ставил нам самовар, потом решил, что это бесполезно, пойти сказать запрягать кучеру он тоже не может, а два дня по три часа позировать он может».

«Папа вчера говорил о своей любви к Леве: что малейшее изменение его внутренней жизни, взглядов ему чувствительно. Он следит за ним и видит всякое колебание, и ему больно за отступление и радостно за приближение его к истине, но что о его физическом состоянии он совсем не думает и не может заботиться. И говорил о том, что есть другая любовь, которая заботится о том только, чтобы человек был здоров, сыт, одет. Иногда эти два рода любви сходятся, но следовало бы ко всем относиться так, как он к Леве».